Подмигивание городского вопроса
Почему сегодня важно заниматься городской политикой. И какой именно.
Сквозь эфир, десятично означенный
Свет размолотых в луч скоростей
Начинает число, опрозрачненный
Светлой болью и молью нолей:
И за полем полей — поле новое
Треугольным летит журавлем —
Весть летит светопыльной обновою
И от битвы давнишней светло…
О. Мандельштам, Стихи о неизвестном солдате
I.
По улицам и дворам города заметалось, в переулочном воздухе замерло, в площадном шуме разнеслось и в пространстве от виска до виска забилось эхо дальнобойного сердца проживаемой нами эпохи — времени войны, времени катастрофы. Амбиции элит, выдаваемые за общие интересы, требуют жуткого топлива: в такие времена холодная и злая смерть отчего-то больше любит прильнуть к тем, чьи жизни далеки от элитных квартир, домов, яхт и счетов, в то время как иным людям всё настойчивее предлагают себя в спутники нужда, ограничения и несвобода, жирно затоваривающие сознания полуобморочным варевом. Что нам остаётся в этот вновь ненадёжный год и столетье?
С катастрофой надо бороться: антивоенные принципы, такие как солидарность, коллективность, доверие, взаимовыручка — вот центры тяжести наших голосов и позиций. Сопротивление катастрофе, борьба за её исчезновение не может быть индивидуальной. Исход будущего мира — на стороне коллективных действий, деятельность может быть только коллективной. Следовательно, это пространство не для одной группы, а для разных групп и в разных плоскостях. Совместный, коллективный характер работы означает коалиционный характер субъекта, способного к усмирению катастрофы. Может ли либеральная интеллигенция старшего поколения, городской upper класс, креативный класс в одиночку, самостоятельно сделать это? Нет, иначе бы катастрофа могла бы уже закончиться или даже вовсе не начаться.
Во многом сопротивление тяжелому давлению катастрофы идет по линии борьбы за нарратив. Для достижения мира нужно проникнуть в недостигнутые до сей поры информационные пузыри, так что методом работы становится расширение, притязание на незатронутые информационные структуры и поля. Но может ли быть только одно направление в такой борьбе? Нет.
Из возвышенных моральных позиций «за мир вообще» и «против войны вообще» вытекает как линия рассуждений в моральных категориях о вине, о достоинстве, о порядочности, так и линия отрицания любой иной, «неуместной» деятельности, что проявляется в словах, репликах или комментариях о «невозможности заниматься чем-то другим, невозможности говорить о чем-то другом». Такая морализаторская поза — типичное либеральное проживание «невыносимости катастрофы», уводящее вдаль от собственно политического. Такие позиции в состоянии поставить себе на службу именно этическое, не политическое, в своём основании, действие, как блестяще об этом пишет Илья Будрайтскис в книге «Мир, который построил Хантингтон и в котором живём все мы» [1].
«Признание самого факта «катастрофы» прочно отделяет порядочных людей, сосредоточенно разрабатывающих планы индивидуального спасения, и тех, кого уже не спасти. Проведение и постоянное уточнение этих границ <…>, однако, не только не исключает авторов таких суждений из политики, но наоборот, цементирует тотальность современных политических моделей. Воображаемые этические границы превращаются в реальность действительного разделения общества, обеспечивая работу механизмов контроля и манипуляций со стороны власти».
Нравственные максимы, лишенные момента «негативности», то есть возможности выхода за наличествующее, ведут к воздержанию от политических действий, нарушающих этическую цельность, как пишет Илья Будрайтскис. Одновременно с этим, «бесконечная калькуляция морали, лишённая телеологии, представляет собой то, что Хейден Уайт назвал «либеральным манихейством», динамическим равновесием рационализирующего «добра» и слепой, несознательной материи «зла» [Будрайтскис, 2020].
Мир, воображаемый из таких позиций и требований, разумеется, вне всяких сомнений лучше, чем мир открытых упражнений в ещё большей бесчеловечности и кровожадности. Однако в политическом измерении — и здесь нам всем надо ещё раз подумать над отказом ставить знак равенства между политикой и этикой — ведёт нас в ловушку, где будет господствовать неолиберальная ширма, тусклое стекло «здравого смысла», скрывающее за собой неравенство, отчуждение, насилие и страдания большинства в угоду розового «мира вообще» привилегированного меньшинства. Пока господствует капиталистическая тотальность, войны не прекратятся. Действительное положение, породившее катастрофу, останется, но будет прикрыто. Война действительно бьёт сильнее всего по тем, кто и до неё был более уязвим. С прекращением этой катастрофы лишь умножится товарищество отчуждённых, сломленных, не видящих перспектив и страдающих.
«Мир вообще», отказ от политического мышления, сведение момента проживания катастрофы к высокой, бесспорной и этической позиции — приметы нашего времени. Но подлинно политической задачей является осознание тотальности господствующих порядков и последующая работа по реполитизации общества и устранению тех причин, по которым вообще возможны такие катастрофы. Катастрофы и насилие — системные вещи, заложенные в характеристики капиталистического, империалистического порядка. Так как воспринимать «невыносимость» времени катастрофы? Как «бремя личного выбора» или как «потенциальную «невыносимость», которая может стать основанием для массового морально-политического действия?» [Будрайтскис, 2020]
Сопротивление катастрофе — это поиск языка в рамках попытки сложить новое «общественное согласие», попытка в практике сложить язык контргегемонного дискурса против текущей гегемонии, или, иначе — переубеждение людей.
«Требование изменить сознание сводится к требованию иначе истолковать существующее, что значит признать его, дав ему иное истолкование» [2]
Политическая работа, основанная на антивоенных принципах, требует расширения собственных возможностей по построению контргегемонного дискурса. Надо заниматься расширением пространств, где слышны доносимые нами позиции. Таким образом, ясно вырисовываются две задачи:
Нужно искать места сломов действительности. Искать те места, где катастрофа порождает проблему, то пространство, где объективные процессы и противоречия обнажают себя или начинают проявляться яснее. Симптомом таких мест может выступать крах символического порядка, то есть ощущаемая потеря смысла и привычных ориентаций в рамках дискурса.
Бороться за то, чтобы переопределить те или иные значения в местах слома действительности. Катастрофа снесла или сносит нынешний символический порядок: при исчезновении символов, обозначающих некоторую объективную данность, сами процессы не исчезают, что упрощает процесс смены дискурса. Работа по переопределению может иметь позитивный эффект в своей способности сформулировать сильный эмансипирующий нарратив как для многих людей, включенных в общественные процессы, так и для выключенных из него, благодаря мобилизации через обновленный набор смыслов, то есть, реполитизации.
И тут вырисовываются три барьера, мешающих нам осуществить эти задачи в рамках общей цели сопротивления катастрофе: 1) страх смело выбросить то, что уже оказалось выброшенным, 2) язык «либо/либо», подразумевающий исключение иных форм политической работы, кроме «моральной калькуляции», и 3) сведение политики к этике, установления знака равенства между ними. К этим барьерам перейдем чуть позже.
II.
Одним из таких обнаруживающихся сломов, работа в котором может стать прогрессивной и продуктивной в нынешних обстоятельствах, является городской вопрос.
Переживший несколько волн популярности вопрос «а как можно заниматься велодорожками в концлагере?» всегда подсвечивал сторонников по разные стороны ответа на него: одни сомневались в наличии концлагеря, другие спорили о важности малых дел. Сейчас же с полной ясностью вопрос звучит не просто риторически, но и слова если не ответа, то той или иной реплики на него подыскиваются с большим трудом. Развернём вопрос несколько иначе: можно ли заниматься городом сегодня? Что происходит с урбанистикой? Как отвечать на стоящие перед городом проблемы? Ответ на это не формулируется. Многие коллеги, городские политики, активисты, урбанисты, испытывают нехватку слов для ответа на такие вопросы, переживая апатию, грусть, отчаяние. Кто-то говорит о смерти профессий, связанных с городом, кто-то не находит сил для городской политики: смысл потерян, слова не подбираются.
Такая ситуация отлично характеризует потерю, обрушение, слом символического порядка, который окутывал городскую проблематику, который задавал координаты деятельности и политической работы в последние годы. Что такое комфортный город, как мы определяем комфорт — через экспертизу профессионалов или демократически, через лавочки и озеленение или глобальные изменения транспорта, через всё вместе, но с разными приоритетами; кто является субъектом городской политики и как он себя проявляет, как живут и действуют сообщества, в чём смысл муниципальной политики, как должен работать город, на что должны тратиться деньги — на эти и другие, в том числе более точечные, от капремонта до благоустройства, вопросы можно было давать разные ответы, которые как раз и определяли условную символическую прописку в рамках московской городской политики. «Комфортная городская среда», «наш город», «развитие города», «проблемы в городе», «горожане», «права горожан», «местное самоуправление» — за теми или иными «общими словами», универсалиями или узловыми понятиями, скрывались определенные интерпретации.
Тот или иной ответ на подобные узловые понятия, образы, размышления по их поводу, эмоциональная реакция на них, всё служило тысячам людей символической пропиской, и таких понятий можно нащупать много. Общая картина мира городской политики — для политика городского уровня, для активистов, для горожан, в том числе мало интересующихся делами даже своего двора, для информационных кампаний московской мэрии, Стройкомплекса, кампаний застройщиков и девелоперов, для публичной активности городской оппозиции, гражданских активистов — складывалась из различного вида мозаик таких символов, смыслов и интерпретаций. Кажется, что катастрофа сломала всё. Как в привычном духе обрисовывать, обосновывать конфликт вокруг условной или вполне конкретной застройки, когда всё вокруг про катастрофу? Как понять самим, в чем смысл той же муниципальной истории, когда не находятся слова для этого? Как описать городскую политику и определить своё место в ней?
Однако, потеряв привязку или привычный способ прочитывания своей символической прописки, остался призрачный субъект городской политики, субъект, существовавший до катастрофы, и существующий сейчас: тысячи городских активистов, сотни тысячи горожан, для которых проблемная городская среда вокруг не исчезла и не изменилась по щелчку пальцев. Пространство осталось прежним, проблемы остались, но вот как об этом говорить и что делать?
Наряду с никуда не девшимся субъектом, остались на своих местах и объективные процессы в городе. Более того, часть их них заметным образом ускорилась: проекты реализуются, в первые же недели появился план спасения строительной отрасли, девелоперы продолжают разрабатывать проекты планировки промзон, земельные участки в Москве для комплекса городского хозяйства станут ещё привлекательнее, бизнес получает льготное кредитование, мораторий на повышение ставок аренды за земельные участки и объекты нежилого фонда, мораторий на проверки, запрет на взыскания в отношении застройщиков, отсрочку по выплатам в бюджет платы за изменение вида разрешенного использования участков, миллиарды получат инвесторы, занимающиеся реализацией проектов нежилых объектов.
На все новые в этом году проекты изменения правил землепользования и застройки, проектов планировки территории, проектов межевания территории, внесения изменений в эти документы, теперь (пока что на 2022 год) не требуется проведения ни общественных обсуждений, ни публичных слушаний. Институт публичных слушаний и так был мёртв уже давно, если вообще жил в Москве, а изучение протоколов общественных обсуждений заставляет произносить только одно слово «фикция», поскольку вся критика и несогласие с проектами отметаются: централизм и недемократичность городского управления лишь усиливаются, в то время как стройкомплекс, застройщики и девелоперы получают всё новые и новые преференции, упрощающие им извлечение прибыли и защищающие их право распоряжаться городом как своей собственностью.
Ну а горожане остаются за бортом, пока в дискурсе власти утверждается понятие «продуктивного города»: утверждение приоритета эффективности использования пространства, при чётком определении границ возможного. Это хорошо видно на примере широко разворачивающейся истории про «развитие» московских промышленных зон, остающейся практически вне широкого общегородского обсуждения. В Москве более 200 промзон, это, по сообщениям мэрии, практически 17% территории города в пределах старой Москвы. Вся эта территория будет фактически застроена в интересах элиты, в то время как вопрос, как будет выглядеть 1/5 города — это вопрос общий, и право определять это есть неотъемлемое право всех горожан. В медийном дискурсе о развитии промзон чётко цементируются возможные варианты будущего: жильё, производства, минимум социальных объектов, по крайней мере их спектр чётко задан — но ничего более, никакого подлинного переосмысления. И никакого намёка на участие горожан в обсуждении. Что ж, хороший тест на то, что мы могли бы назвать «правом на город».
Описать текущие процессы в городе — вопрос отдельный и сложный, но его необходимо постоянно увязывать с вопросами неравенства, расслоения, социального положения дел: в условиях кризиса падает уровень жизни, нависает угроза безработицы, а городская администрация живёт другими приоритетами.
Собственно говоря, эти отношения между горожанами, капиталом и властью и являются призраком ключевого городского вопроса. Вопроса, который отлично обходился как властным мейнстримом, так и мейнстримом поп-урбанистики все последние годы. Вместо проблемы города, общий мейнстрим рассуждений с двух сторон подсовывал нам постоянные обсуждения проблем в городе. Мейнстрим пронизывал, не будучи выданным в лоб, доминирующее поле городской повестки, выступлений, контента и так далее. Медийные машины производства наших знаний о городе, о городских элементах, доминировали и крепко держали ключевые узлы понятий, связей, определений, в конечном счете — стиля, языка, способа мыслить и обсуждать город.
С точки зрения несущих конструкций архитектуры мейнстримного дискурса следует выделить три основные положения: 1) восприятие и дальнейший анализ с точки зрения города как существующего самого по себе, как отдельного продукта, 2) взгляд на горожанина как на исключительно потребителя городского, и, следовательно — видимая часть мейнстрима — 3) доминирование эстетики, дизайна, что в конечном счете дает полный, ошеломляющий отрыв от реальности.
Как могут быть описаны отношения человека и городского пространства? Возможен ли город без человека? Пространство как природа, разумеется, существует и без нашего сознания. Но пространства городского не существует в природе, не существует вне человека, а точнее — вне человеческого сообщества. Может быть силами ветра, сдвигов плит или под воздействием климата где-то появилось хоть что-то, напоминающее нам о городе? Разумеется нет. Город — исключительно рукотворен и, следовательно, историчен. Физическое, материальное пространство города есть творение человеческого сообщества. Появление социального городского пространства — наших специфических городских практик — обусловлено как физической городской средой, так и существующими вне-городскими отношениями. Символическое городское пространство — знаки, память, отношения, воспоминания, ассоциации и их обмен — не могут возникнуть вне города, то есть опять-таки, вне человеческого общества. Но есть ли общество как таковое? Взятое вне своих характеристик?
Здесь-то мейнстрим и совершает (разумеется, руками своих производителей) первый свой шаг — обрубает производительную связь человека и города, оставляя лишь связь потребителя. Действительная производительная связь никуда не исчезает на самом деле, но исчезая из плоскости нашего внимания, позволяет присваивать меньшинству результаты труда, жизни, каждого вздоха и каждого движения мускул большинства.
Разрастание города, потеря управляемости над городским пространством, предел частного опыта горожанина, невозможность схватить весь город в моменте и воздействовать на него целиком и разом, пропасть между человеком и администраторами городских процессов, недоверие, непредставленность, бюрократия — ряд причин, ведущих к доминированию пользовательской логики взаимодействия человека и города, к укоренению восприятия города только как потребляемого продукта.
Кажется, будто пространства находятся в «безмятежном сосуществовании» — парк, улица, промзоны, дворы и дома — мы их так и наблюдаем, оценивая лишь степень их соответствия нашим представлениям по ряду критериев, первый из которых: удобство для нас самих в данный момент. Тот факт, что становление этих пространств носит «беспокойный» характер, т.е. есть результат борьбы, конфликта, а их изменения в настоящем — динамика, еле считываемая — есть процесс насилия одних над другими, остается вне поля зрения горожанина, медийного дискурса и доминирующего взгляда на город.
Энди Мерифилд в своей книге «New Urban Question» метафоричен: представим, что город — это многоярусный, с разнообразной начинкой и декором торт [3]. Каждая его деталь есть часть города, некий его ресурс, элемент. Используя эту метафору, мы увидим, что мейнстрим объясняет нам правила сочетания начинок, как собирать и выравнивать ярусы, короче, мейнстрим расскажет, как сделать торт вкусным.
Это то, о чём уже годами писали — «гипертрофированное развитие вопросов городского дизайна, транспорта, общественных пространств» [4], т.е. частных, потребляемых элементов городского. Мейнстрим живёт имитацией, переносом образцов, дизайном; форма заменяет содержание, проблемы в городе вытеснили проблемы города как такового.
Изучение внешнего вида торта нам не поможет — это лишь указывает нам на наше место. Нам бы дойти до Рэя Паля с его вопросами о том, как торт делится, как, кому и по каким правилам распределяется [5]. Хотя цель лежит на пересечении ренты, производства и воспроизводства: раз город есть место сконцентрированного выражения социальных отношений и противоречий, то нам нужно дотянуться ещё дальше — а кто печет торт, кто решил использовать эти ингредиенты и почему торт, а не что-то ещё? Энди Мерифилд говорит: ‘Who decides?’ — is one thing; but ‘Who decides who decides?’ is another question [Merrifield, 2014].
Сейчас в Москве видно ещё отчетливее, что за городскими процессами стоит не пресловутая «война всех против всех», не «несогласованность действий», не «отсутствие диалога», а жесткая логика современного города: потребность найти, изыскать, выгрызть из огромных свободных полей или хотя бы ничтожных клочков пространства ещё одну прибыльную точку для производства и инвестиций излишка капитала. Инвестировав в эту точку, пойдут дальше. Здесь не нужны пулемётные гнёзда: нужна собственность, регламенты, нормативно-правовые акты, заборы и краны. Жизнь и благосостояние одних за счет других: не только за счёт изменений данного конкретного пространства в ущерб интересам остальных, но и по всей сложной цепочки производства пространства — физического, социального, символического: насилие и закручивание большинства в спираль извлечения прибыли с одновременным гулом сваебойных установок, забивающих прочь от наших взглядов наше же возможное политическое воображение.
Совместно изолируемые, невидимки под наблюдением, включенные в реестры данных и ставшие сырьем для них — горожане не чувствуют крепкой связи себя с городом с позиции роли производителя, создателя пространства, в то время как город без них невозможен — и теряют представление о самой возможности политического воображения. Воображение большинства исчезает, как снег, становящийся грязью на ступеньках лестницы в подземный переход, в то время как воображение другого класса, не просто существует и осознается, но и воплощается в городской реальности. В конце концов именно так всё и работает — города самого по себе не существует, за ним лежит порядок, сложившийся между нами.
Таким образом, город — это точка выражения, отображения в пространстве противоречий капитализма и соответствующих ему социальных отношений и, как следствие, модели современной политической жизни. И городские процессы в Москве сегодня ускоряются в своей логике — в логике извлечения прибыли, в логике подавления большинства меньшинством, в классовой логике.
На полках и в профилях урбанистов красуются книжки Дэвида Харви [6] и Анри Лефевра [7], а упоминание о них будто бы есть что-то обязательное. Но что оттуда было действительно понято? Может быть, было артикулировано в дискурсе, что пространство содержит в себе множество пересечений производства, воспроизводства рабочей силы, воспроизводства социальных производственных отношений? Может быть, было многократно повторено, что городское пространство и есть эти пересечения? Может быть, спикеры с трибун коллективного «Красного октября» и модных деревянных сцен вновь и вновь говорили, что репрезентации производственных отношений, включающих в себя отношения власти, «также реализуются в пространстве; пространство содержит их репрезентации в зданиях, памятниках, произведениях искусства. Прямые, то есть зачастую грубые, связи не вполне лишены потаенных, подспудных аспектов; не бывает власти без пособников и полиции» [Лефевр, 2015]?
Может быть, популярный дискурс рассказывал о том, что «урбанизация, следовательно, всегда была классовым феноменом, так как излишки изымаются откуда-то и у кого-то, в то время как контроль над их перераспределением обычно сосредотачивается в руках немногих» [Харви, 2018]? Может быть, на страницах популярных сайтов говорилось, что «пространство отчасти отражает господствующую идеологию правящих групп и институтов в обществе. Отчасти оно формируется динамикой рыночных сил, игра которых может легко приводить к не желанным ни для кого результатам» [там же]? Может быть, были рассуждения о городском облике, как об облике, «который продвигается девелоперами, за которыми стоят финансисты, корпоративный капитал и всё более предпринимательски мыслящий местный аппарат» [там же]? Может быть, настойчиво говорилось, что «неолиберализм также создал новые системы управления, которые интегрировали государственные и корпоративные интересы, а применение власти денег обеспечило распределение излишков через государственный аппарат, отдав оформление процесса урбанизации на откуп корпоративному капиталу и высшим классам» [там же]. Может быть, даже из таких наугад выбранных базовых тезисов, следовали какие-то выводы?
Нет, зацепились за «присвоение пространства» применительно к практикам использования да возможности творчески выражать себя в городе! Вот уж действительно, сделали бессодержательным Анри Лефевра и Дэвида Харви, выбросив перед собой лишь знамя Святых Анри и Дэвида, сделав мысль авторов беззубой, годящейся для красивых фантиков. Стыдливо умалчивали о вопросе демократии, демократическом контроле над излишком производимого в городе, озаботившись лишь разговорами о дизайне, эстетике, о пользовании городом, об общественных пространствах и комфорте. Вся линия — Лефевр, Харви, Кастельс [8], Бреннер [9], Маркузе [10], Дэвис [11] — со всей прогрессивной мыслью, со всей энергией высвобождения была выброшена в пользу разнообразных, зачастую красивых, но в сути своей бесполезных ключей к коду города, к торговцам, жрецам, тактическому урбанизму, к городам «суперзвездам» и прославлению проблем в городе. Действительно, «такая многопрофильная больница, когда у нас сильный хирург и немножко кардиолог, а все остальные специалисты ужасны». Что, надо признать, успешно работало на их пользу — была и популярность как прогрессивных урбанистов в сравнении с серыми бюрократами, было и увеличение собственной власти: если уж город на уровне программ благоустройства озаботился соучаствующим проектированием, то без подрядов на проектирование никуда. Урбанистика в политическом выражении стала историей про экспертность, про красивые рендеры, про комфортную среду, про дизайн, про умные теории и красивый язык, за которым отчуждение людей от города только росло. Катастрофа снесла значительную часть символов, порожденных мейнстримом — не подбираются слова, рухнули символические адреса и связки. Как некоторые корифеи говорят: «все смыслы и парадигмы урбанистики превратились в тыкву». По некоторой части смыслов, воспроизводящих неравенство и скрывающих власть элит — ни капли жалости, туда им и дорога. Другая часть символического порядка скрылась на время, но никуда не пропала.
Таким образом, в Москве есть потерявшийся субъект — сотни тысяч горожан, которые в разной степени интенсивности своего участия — занимались и занимаются городской повесткой. Есть и объективные городские процессы, носящие определенный характер, отражающие представления элит и классовые интересы застройщиков, капитала и бюрократического аппарата. Однако предшествующая символическая решетка, связывающая субъекта, процессы и элиты через деполитизацию, через прикрытие чудовищного разрыва между реальностью и представлениями о ней, служившая тусклым зеркалом, рухнула в значительной своей части. Отсюда и апатия, и тревожная неизвестность, и отчаяние.
В рамках борьбы с катастрофой необходимо прорывать информационную блокаду, стремиться к приданию большей силы контргегемонному дискурсу, через связывание вместе энергий и политических сил разных коллективностей.
Городская жизнь — это не лавочки, парки, автобусы, дома и вывески. Городская жизнь — это пространственное отражение наших отношений, производства, способов воспроизводства условий производства, использования и распределения излишков. Катастрофа чётче обозначает пропасть неравенства, пропасть бедности, ущемленности, уязвленности общества — но классовый характер катастрофы уже воспроизводится в городском пространстве.
Потенциал сопротивления элите и системе в городской политике серьезен и есть пространство для изменения значений, для борьбы за переосмысление, с учетом риска возврата доминирующего дискурса, уничтожающего агентность большинства людей и скрывающего отношения господства. И кто может продуктивно вести такую борьбу?
Многочисленные силы городской политики, использовавшие язык доминирующего дискурса, не находят себе места, а точнее не находят себе адреса новой символической прописки: отдаваться прекраснодушным рассуждениям о городе не получается, поскольку этика заполонила все. Тут либо отказаться от работы в городе вообще, либо через какое-то время вернуться к воспроизводству доминирующего дискурса. Оторопь может пройти, а знамёна эффективности, based evidence policy и «разве деполитизация это плохо?»[12] могут вернутся.
Заявлявшие ранее о своих амбициях силы реакции ровно также не способны уйти от смыслов мейнстримного языка о городской политике. Следовательно, они либо продолжат его воспроизводить, говоря о комфортной среде, о важности профессиональных решений, либо без каких-либо уточнений и сомнений продолжат спекулировать на общественном городском протесте без переосмысления городского вопроса. Что в известном смысле и лучше, поскольку их способ переосмысления может отдавать дурным запахом скисшей каши, да ещё и перемешанной с омерзительными добавками ксенофобии, что предстанет в виде проектов «русского города будущего». Жир разлагающейся каши просачивается и через свежие костюмы из модненького магазинчика, а запах не скрыть новеньким парфюмом линейки Faberlic.
Новые ветра, которые задули по Москве, несмотря на всю свою «онтологию нового мира», проводят ту же историю, фиксируя действующие отношения отчуждения, но под новым дизайном, занимаясь умиротворением конфликтов. Некоторые из них и их союзников даже прикрывают это колонками о стратегии, о проблемах, но про такие колонки и авторов можно сказать словами поэта «Эй! Твой IQ, судя по вью — kinda cute / Лучше бы молчал — я загадки люблю…». Действительно, лучше бы молчали.
Разные силы вполне могут вернуться к городской политике. Подобный интерес и включенность способны работать на задачу реполитизации, но, к сожалению, и на возвращение существовавшей до катастрофы символической картины с тотальностью доминирующего дискурса. Реполитизация, таким образом, произойдёт в его рамках, что никоим образом не помогает задаче переосмысления происходящего и не помогает массовой, коллективной истории по действительно прогрессивному выходу за горизонт катастрофы.
Потенциалом прогрессивного решения такой задачи в большей степени обладает демократический левый фланг городской политики, организованный за счёт размежевания с элитизмом либеральной публики и соединения с критикой господствующих неолиберальных оснований порядка.
Объединение горожан вокруг «конкретных дел», «конкретных проблем» на местах — защиты сквера, борьба с точечной застройкой, вопросы капитального ремонта, благоустройство и так далее — выглядит как вне-идеологическое, а наоборот, максимально конкретное действие. Однако, так оно выглядит, поскольку «вторжение врага в близкое пространство, необходимость противостоять ему очевидна и не нуждается в дополнительных идеологических обоснованиях» [13].
Именно в рамках городской борьбы, через воодушевление горожан, через попытки реполитизации, налаживание практик самоорганизации и коллективных действий — через привычные нам формы городской политики, кажущиеся вне-идеологическими, и должна вестись политическая работа демократических левых по переобозначению, переосмыслению символического порядка городского вопроса, по вербализации новых смыслов, целей. И именно такая работа способна тесно сомкнуться с работой по сопротивлению катастрофе, поскольку построена вокруг расширения кругов реполитизированных людей, на самоорганизации, на низовых объединениях в подлинной негативности по отношению к тотальности существующего порядка.
Какие могут быть направления у этой работы?
III.
Исходя из задачи текущего момента, заключающейся в максимально возможном расширении информационного поля, в построении контргегемонного дискурса, в переубеждении людей, в формировании совместного фронта политической работы разных групп и сообществ, задача возвращения к городскому вопросу состоит в том, чтобы использовать потенциал городской политики в деле сопротивления катастрофы — через идеологическую работу и реполитизацию горожан вокруг вопросов местной и городской повестки [14].
На ситуацию надо смотреть шире — пример тому прекрасная колонка Дарьи Серенко, в которой она объясняет, почему феминистки не могут не сопротивляться.
«Феминизм как политическая сила…не может быть и на стороне империи, потому что имперский взгляд на людей, территории и историю — взгляд присваивающий, насилующий, подминающий под себя (хотя, конечно же, существует и правый феминизм на политическом спектре). Империя десубъективирует тех, на кого она смотрит, потому что она смотрит на всех как на добычу».
В колонке объясняется, как феминизм связывает сопротивление катастрофе с темами насилия, как вообще он связан с борьбой с рабством, связан с антиимпериализмом и антимилитаризмом. Очевидно, что в феминизм как политическая сила имеет разные аудитории, так или иначе сформированные по разным аспектам борьбы с насилием в отношении женщин. И феминизм черпает сегодня силы для сопротивления катастрофе в разных аудиториях, связывая разные темы, обобщая политическую энергию разных групп: политизация людей в рамках феминистического дискурса усиливает группы, сопротивляющиеся катастрофе. Линия борьбы с насилием как пролегала в феминистической оптике до катастрофы, так и становится одной из объединяющих линий сегодня.
Так же нужен городской политический, если угодно, урбанистический ответ, заключающийся не в слабой позиции, мол, «когда в городе работают дубинки, это уже не город», как было в 2019 или 2021 году, а в четком понимании, что более мощные дубинки этого города — это нормативно-правовые акты и отношения собственности, которые не просто бьют больнее по политической культуре городского общества, но и надежнее отбивают у людей желание и возможность участвовать в общественном процессе, сохраняя право на действительное участие лишь элитам. Линия безграничной власти элит пролегала в городе давно — она сохраняется и сегодня.
В политической работе в городе, относительно города, с указанной критикой, важнейшей узловой точкой является принятие реальности, в которой меньшинство элит держит в своих руках управление городом. Развитие и понимание данных общественно-экономических отношений, изучение, если угодно, политической экономии города, формирование контргегемонного и прогрессивного дискурса, срывающего покровы, разбивающего тусклое зеркало иллюзий и фантазий, четкое формулирование задачи демократизации городской политики — пространство для работы у демократических левых городских политиков крайне большое.
Пожалуй, одним из самых важных текстов о городе и горожанах в последние годы, является статья Дарьи Волковой «Человеко-метры, потребители, «правильные» и «неправильные» жители: репрезентация горожанина в дискурсе о новых жилых районах Москвы» [15]. Эта статья наглядно, чётко показывает, как работает городской дискурс на примере новых районов. Более того, данная статья яснее всего показывает проблематику противоречий в современной Москве.
«…никто из основных агентов, производящих городской дискурс, не говорит о возможностях и тем более конкретных механизмах, с помощью которых жители могли бы влиять на систематически возникающие проблемы новых районов и в целом быть значимой частью процесса развития жилья и жилых территорий Москвы. Городские власти и представители капитала скорее формулируют запросы горожан исходя из собственных интересов и собственных представлений об обобщенной пользе для новых районов и города, чем обращаются к конкретным проблемам жителей» [Волкова, 2021]
Дарья Волкова прямо увязывает городскую политику Москвы с логикой неолиберализма, в которой репрезентация горожанина связана с местом в экономических отношениях и с местом проживания. Однако неолиберальный урбанизм максимально далеко уводит от горожанина вопрос об участии в «…в политическом процессе и определении стандартов, принципов строительства и развития новых жилых территорий» [там же].
В статье выделяется три ключевых агента дискурса — представители власти, девелоперы, эксперты и журналисты критического дискурса. Пространство дискурса, производимое ими, задает разные категории горожан: горожанин как «человеко-метр», как статистическая единица, горожанин «идеального типа», средний класс, часть образа «комфортной городской среды», горожанин-потребитель, способный лишь покупать, продавать, сдавать и ничего более, и «неправильный горожанин», представляющий угрозу, исключенный из пространства принятия решений.
Дарья Волкова безошибочно указывает на то, что чувствуют десятки, сотни тысячи горожан: все производители дискурса — власть, девелоперы, эксперты и медиа — отказывают горожанам в политической агентности и наделяют правом определять судьбу территории и жителей лишь крупных акторов — представителей власти и капитала. Это отчуждение и неравенство, опасения и подозрения на существующее отчуждение и неравенство, воспроизводят многие жители, стоит с ними только поговорить про застройку, про принятие решений — люди чувствуют, что город им не принадлежит.
Другим важным для городской политики текстом является статья Елены Черновой «Российский рентополис: почему победил человейник и что с этим делать?» [16]. В статье разбирается массовое жилищное строительство с точки зрения функционирования отрасли вообще, как «в чистом виде массовый процесс, движимый миллионами людей и триллионами рублей. Он сформировался из безобидных ручейков, каждый из которых можно было, наверное, перекрыть в истоке. Но сейчас поток набрал такую силу, что попытка его «запретить» сродни желанию заткнуть мизинцем Ниагарский водопад» [Чернова, 2022].
Наши города, став «точками сверх-концентрации людей, которые решают задачи выживания», образуют собой рентополисы, в которых присутствует паразитическое перераспределение благ от одних городских групп к другим. Чернова пишет, что «мы воистину наблюдаем власть денег и власть масс, перед которыми бессильны органы власти» [там же]. Интересный подход, определяющий органы власти как бессильные структуры. Но были ли бы они бессильными, если бы не были отчуждены от людей в пользу сверхцентрализации полномочий в интересах элиты? И действительно ли они бессильны? Власть денег — бесспорна, но как же так получается наблюдать власть масс, если же, как пишет Чернова, потребительский рынок не сформировался и собственника не существует?
Подобный глубокий анализ структурных позиций и структурных отношений, поиск ответов на вопросы статьи Елены Черновой — крайне важны для прогрессивной городской политики. Остается открытым вопрос, что делать:
«Можно ещё продолжать список того, «что делать». Однако он повисает в пустоте без ответа на вопрос: «Кому делать?». Формальный ответ: предпринимателю, управленцу и политику. Эта троица, по Максу Веберу, является субъектами развития социума. Они же — субъекты процессов, которые будут создавать сферы, вообще не связанные с обслуживанием рентной экономики. Все ответы на вопрос «что делать?» адресованы к этим субъектам. Но проблема в том, что среди представителей нашего административного аппарата или политиков по должности можно найти только прото-субъектов, готовых выходить в истинную политику и управление» [Чернова, 2022].
И снова под субъектом, под ожидаемым будущим субъектом, который мог бы вырасти из роли прото-субъекта, становится троица «предприниматель, управленец, политик»: снова выход в технократическую модель. Помогать становлению в качестве субъекта необходимо тем, кто лишен статуса субъекта, кто остается никем, кто, помимо прописки на нижних этажах дома масштабного московского политического и экономического неравенства, сталкивается с символическим неравенством — кто остается незамеченным, тот, «сквозь которого смотрят». Элиты Москвы умеют это делать, как видно из статьи Дарьи Волковой. «Смотрение сквозь» другого обладает перформативным элементом, поскольку требует особой манеры поведения или жестов, свидетельствующих о том, что этого другого не видят не просто случайно, а намеренно» [17]. Примеров такого властного жеста от городских элит — море. И такая невидимость многих во взгляде и в языке элит не случайна, она есть отражение социального положения дел.
При этом глобальная задача, поставленная Еленой Черновой, обретает ещё большую актуальность — важно предложить другую «картину мира», альтернативную чему-то «само-собой разумеющемуся», в которой языком нового согласия будет язык демократии и равенства.
Работа с потерявшим символическую прописку субъектом, то есть с горожанами, участвующих в городских общественных процессах, состоит в том, чтобы помогать людям реполитизироваться, вернуться в политический процесс на уровне подъезда, дома, квартала, района, помогать стать субъектом, вводить в повестку города вопросы равенства действительного, а не формального.
Город — больше, чем совокупность отдельных городских элементов или городских проблем. Городской вопрос есть не вопрос о той или иной городской проблеме, а вопрос о способе совместной жизни людей на данном участке пространства. Городская политика — не про лавочки и благоустройство, городская политика — про способ жизни и управление общим в общих же интересах. Городская политика при этом не сводится к муниципальным выборам — горизонтальные связи, опыт самоорганизации горожан, коллективные действия в защиту своих интересов, работа в кажущихся внеидеологических пространствах с одновременной идеологической работой по политизации и мобилизации, по срыванию покровов идеологии городских элит: такая работа доступна на всех уровнях города, выборы лишь инструмент и лишь возможность.
Так, именно через практику, возможно подойти к формулированию, к артикуляции понятия «права на город», как права преобразовывать себя и свою жизнь через изменение города, и наоборот. Демократизация управления городом, демократический контроль в первую очередь над перераспределяемым излишком (особенно во времена городского кризиса) — а не пустая формулировка «права на город», вот что должно составить, помимо прочего, городскую политическую жизнь.
В этом смысле важно отметить один из важнейших текстов, посвященных этой проблеме: доклад (и на самом деле всю предшествующую докладу работу) «Право на город» коллектива авторов Фонда развития культуры гражданских инициатив «Открытый город» Артёма Фельдмана и Семёна Уласевича при общей редакции Максима Круглова [18].
Несмотря на потрясающе точную поставленную действительную проблему — низкое качество политической дискуссии и аргументации в городской политике, отсутствие содержательных альтернатив текущей модели управления — доклад и его выводы остались в русле господствующей неолиберальной идеологии. Намешенная исходная проблематика и нежелание покопаться в механизмах и причинах тех видимых процессов, которые авторы описывают — а описывают они городские конфликты — привело к формулированию прожекта, который не решает проблему отчуждения горожан от своего города, но в случае реализации усиливает лишь роль и положение экспертов и бюрократического аппарата. Аргумент в пользу того, что именно местное самоуправление может стать основой для демократизации городом абсолютно верен, однако нынешнее оформление института МСУ в Москве и его состояние должны вести дискуссию в сторону того, как МСУ должно выглядеть, а не в попытки его осовременить разными проектными офисами и сложными процедурами. Блестяще поставленные вопросы и, пожалуй, самая свежая попытка (и жаль, что именно попытка!) поговорить о проблеме самого города, а не о проблемах в городе, оказываются намного важнее неудачного исполнения. Критика идей доклада, порожденная неспособностью авторов преодолеть неолиберальные парадигмы, должна подтолкнуть дискуссию в верном направлении при всей благодарности авторам за их важнейшую работу.
Различные практики, к которым было приковано много внимания в последние годы, как, например, соучаствующее проектирование, необходимо рассматривать с точки зрения диалектических отношений. Безусловно, упор на соучастие приводит к тому, что больше горожан вовлекаются в общественное обсуждение, вырываются из болот уединения и существования в одиночку, однако некритически понятая идея соучастия, то есть как чистый механизм без необходимости решения проблем неравенства в городе, как экономического, так и политического, остается лишь ширмой, скрывающей фундаментальное неравенство участников, лишь способом утверждения и легитимации власти экспертов и элиты при полном восторге публики, приветствующей «демократический и современный подход к изменению городского пространства».
Для понимания задач демократического левого фланга в городской политике замечательным текстом является работа Карин Клеман «Городские движения России в 2009-2012 годах: на пути к политическому» [19]. Карин Клеман подчеркивает, что основными причинами мобилизации являются те пункты повестки, которые связаны с общим социально-экономическим лицом города и настаивает, что успех городского движения зависит от его укоренённости в локальной среде.
Клеман безжалостно выделяет те слабости городских движений, о которых нам в последние годы точно надо было бы говорить больше: 1) острая нехватка организационной работы, 2) отрыв формирующейся коалиции движений от локальных инициативных групп, что резко ослабляет всё движение, так как теряется ключевая сила — локальные и узкопрофильные ячейки, 3) при этом же слабостью является неспособность выработать содержательные, систематизированные требования, сформулировать конструктивную альтернативу сложившейся картине мира городской политике, неспособность стать политическим движением, то есть а) определить политические ограничения, б) понять идейные основания своей работы.
Эти причины Клеман выделяет как основные, благодаря которым городские движения краткосрочны и неустойчивы. Дело конечно не в том, что горожане должны находиться на пике политической мобилизации всё время, нет, разумеется, речь идёт о способности городских политиков, активистов, сохранять и укреплять каналы коммуникации между сообществами, иметь опыт совместной работы, горизонтальные связи, позволяющие создавать платформу для коалиционной работы, например, разных экологических движений в городе или разных сообществ по жилищно-коммунальной тематике.
Клеман ясно обозначает, что для обеспечения постоянных каналов между сообществами для работы на городском уровне нужны три составляющие: почва в виде множества инициативных групп, опора в виде способности к организации и горизонт в виде проекта. С этими составляющими, к сожалению, полный провал на данный момент. Для системной работы на городском уровне, опять-таки, например, по поводу экологической политики или того или иного социального вопроса, недостаточно иметь яркую кампанию одного сообщества — нужны ещё такие сообщества, нужна команды или команды активистов организаторов, нужна идейная и проектная составляющая.
Клеман пишет:
«…социальные движения потенциально готовы к социальному самоопределению и общественным конфликтам как по материальной (защита чьих-то интересов), так и по мировоззренческой линии. И ещё потому, что их взгляды — не абстрактное благопожелание или идеологическая фразеология, а результат обобщений, вписанный в реальную жизнь конкретных, обычных людей, у которых есть опыт борьбы за контроль хотя бы над своей близкой средой» [Клеман, 2013].
Важным выводом книги является указание на то, что
«…социальные движения имеют тенденцию перерастать скорее в гражданские, что уводит их от политического — в смысле продвижения проекта кардинальных социальных изменений. Перерастанию в политические движения мешает отсутствие программы, неоднозначное отношение к социальным конфликтам и различиям, неразвитость сферы публичных дискуссий» [там же].
Над такими вещами и стоит работать демократическим левым в рамках городской политики сегодня. Брать книжку Карин Клеман и работать. И, возвращаясь к корифеям, переживающим превращение смыслов урбанистики в тыкву — надо согласиться с ними: при отказе от равнодушия к городу, при наличии городского вопроса в повестке, возможно, и не будет места катастрофе.
Таким образом, перед прогрессивными силами стоят следующие задачи:
Использовать потенциал городской политики в деле сопротивления катастрофе — через идеологическую работу и реполитизацию горожан вокруг вопросов местной и городской повестки;
Работать по мобилизационным каналам для соединения социального и политического в городских движениях, наращивать опыт коллективных действий, горизонтальных связей, информационного обмена, координации деятельности;
Переосмыслить городской вопрос, задать новые обозначения смыслам, целям и ценностям городской политики;
Не дать поднять голову, не дать вернуться символическому порядку мейнстрима, с его тусклыми зеркалами, скрывающими катастрофическое отчуждение людей от города.
IV.
Стоит повторить ещё раз, что все задачи выше вовсе не противоречат и не соперничают с борьбой за наступление мира в плоскости выбора индивидуальной или коллективной стратегии действий. Указанное выше вовсе не является отказом от сопротивления катастрофе. Осмысленная работа в деле городской политики вовсе не снижает и не должна снижать ценность и значимость движения за мир, которому как раз будет мешать именно отсутствие осмысленной работы и повторение прошлых символических мантр неолиберального города. Действительно, узкая работа «за лучшие лавочки» или «за благоустроенность пространств», за продвижение индивидуальных решений и инициатив есть лишь бегство от действительности. Однако работа по реполитизации общества через политический городской вопрос ведет к увеличению влияния и эффективности движения за мир, поскольку имеет потенциал мобилизации людей в оспаривании существующей тотальности. Продвигаемый безусловный моральный тезис «либо/либо», то есть подчеркивание исключительности борьбы с катастрофой в моральном измерении, высказывания «нет ничего важнее», «сегодня нет политики, есть только катастрофа», дискуссии об этически приемлемом, об «устранении от участия в коллективном нравственном падении» — всё это представляет собой последовательный отказ от политического мышления, о чем было сказано в начале статьи. И здесь нам надо ещё решительнее, ещё последовательнее отказаться от навязываемой модели «либо/либо» и вплотную приблизиться к собственно политическому.
Настаивать на исключительно бинарных отношениях «сопротивление катастрофе»/ «городская политика», на исключительной логике «либо это, либо другое» могут лишь те, для кого существуют и мир вообще, и демократия вообще, и свобода — вообще.
Увидеть сложную, живую связь вне иерархичных представлений между сопротивлением катастрофе и городской политикой — значит смочь увидеть среди мрачной весны образы и очертания туманной горной швейцарской деревушки в раннем сентябре более ста лет назад и стоящий за этими образами смысл.
Тем, кто захотел бы доказать, что к городскому вопросу возвращаться бессмысленно и что диспозиция «либо/либо» работает, то есть тем, кто хотел бы доказать обратное утверждаемому здесь, необходимо было бы доказать одно из следующих положений: 1) что мира можно достичь только занятием морально безупречной позиции и призывов к занятию такой позиции другими, 2) что в момент, когда смолкнут орудия и установится мир, исчезнут причины, нарушившие его, 3) что задача прекращения катастрофы в нынешних обстоятельствах это вовсе не задача соединения коллективностей в контргегемонный дискурс, 4) и что общество как политический организм действительно делится на части, которые не пересекаются, и что это разделение вовсе не является мыслительным экспериментом.
Если бы моральная позиция интеллигенции смогла бы достичь мира без политической энергии широкой общественной коалиции, то вероятнее всего вопрос бы даже не стоял. Быть за мир вообще, без последовательного анализа и попытки «создать почву для всеобщей приветливости», означает быть в плену всё-таки популярной ныне модели разделения людей на «адекватных» и «неадекватных», «красивых» и «некрасивых», вредной и неработающей модели, что приведёт к тому, что гул катастрофы смолкнет лишь на время.
Что касается третьего, прямо вытекающего из первого, пункта: если бы мир без катастрофы был возможен без соединения политической энергии разных групп, без настойчивой работы по реполитизации, то это было бы уже достигнуто. Атомизация и разобщенность, множество выключенных из политики людей, тяжесть идеологических плит, лежащих на обществе — через преодоление этих элементов лежит путь к свободе, равенству и теперь уже и к миру, как точно выразился мой товарищ Александр Замятин.
Последний пункт представляется серьезным препятствием для критики: разделение пространства политических процессов в обществе на непересекающиеся множества, как, например, «феминистическое пространство», «урбанистическое», «антивоенное», «лоялистское», «экологическое», «академическое», представление о том, что можно находиться и вести работу только в одном из них, представление, что они находятся в некоторых иерархических отношениях, всё это идет от мыслительного эксперимента, совершаемого нами для процедур систематизации и анализа. Действительно, попытка анализа есть разделение на составное, есть попытка установления границ рассматриваемой области: для погружения в вопросы, например, капитального ремонта дома или насилия в семьях мы отсекаем от анализа многие другие аспекты реальности. Однако в действительности же ни капитальный ремонт, ни вопросы домашнего насилия не лежат отдельно от пресловутого социального положения дел, а значит принципиальный аспект природы политических процессов состоит в серьезнейшей взаимосвязи тех отдельных пространств, которой мы пренебрегаем для повседневного анализа. Такое допущение, разумеется, работает, но ошибочным оказывается попытка выдать мыслительное допущение за характеристику реальности.
Таким образом, политическое содержание городского вопроса — существование объективных процессов в городе, характеризующихся положением умопомрачительного могущества элиты и холодящим отчуждением большинства, пространство противоречий, носящих в политическом и экономическом выражении классовый характер, позволяет вести осмысленную городскую политику, а высвобождающаяся в виде реполитизации групп и сообществ политическая энергия которой способна усилить общее сопротивление катастрофе и движение за мир.
Выставка Гриши Брускина, “Новая Третьяковка”. Гонец несёт весть, что мир изменился.
То, что дало силы кампании Михаила Лобанова в 2021-м году, то, что давало и даёт сил всей городской борьбе последние годы — нарастает и никуда не исчезает. Надо не бояться выбросить то, что уже оказалось выброшенным. Не надо бояться вести городскую политику: битва за Москву и за возвращение городского пространства людям ещё не закончена [20]. Сейчас крайне важно развивать горизонтальные связи, работать над контргегемонным дискурсом и поднимать различные вопросы неравенства: социальные, экономические, экологические, гендерные. Сейчас это может быть частью сопротивления катастрофе. Как пишет Карин Клеман:
«…динамика общегородского общественного подъема, основанная на конвергенции требований и солидарных действий различных инициативных групп, организаций и специализированных социальных движений, открывает пространство для вовлечения в эту динамику всё большего числа людей, прежде неактивных; благодаря этой динамике возникают новые лидеры и более общий смысл мобилизации» [Клеман, 2013].
Многим показалось, что смысл городской политики исчез 24 февраля. Но городской вопрос нам всё же подмигивает из густого мрака, окружающего ниточку света, исходящего из наших целей.
Литература:
[1] Будрайтскис, И. Мир, который построил Хантингтон и в котором живём все мы. Парадоксы консервативного поворота в России М.: Издательство книжного магазина «Циолковский», 2020
[2] Маркс, К., Энгельс, Ф. Немецкая идеология. Государственное издательство политической литературы. Москва, 1955
[3] Merrifield, A. The New Urban Question. Pluto, 2014
[4] Чернова Е. Почему общественные пространства в России – это имитация урбанистики (2014)
[5] Pahl, R.E. Whose City?: And Other Essays on Sociology and Planning. Longmans, 1970
[6] Харви, Д. Социальная справедливость и город / Дэвид Харви; перевод с английского Е.Ю. Герасимовой. – М.: Новое литературное обозрение, 2018
[7] Лефевр, А. Производство общественного пространства. – М.: Издательство Strelka Press, 2015
[8] Castells, M. The Urban Question: A Marxist Approach. Edward Arnold Ltd, 1977
[9] Brenner, N. Critique of Urbanization: Selected Essays. Bauwelt Fundamente, 2016
[10] Marcuse, P., Mayer, M., Brenner, N. Cities for People, not for Profit: Critical Urban Theory and the Right to the City. Routledge, 2011
[11] Davis, M. City of Quartz: Excavating the Future in Los Angeles. London, Verso, 1990
[12] Леви, Дж. Современное городское планирование / Пер. с англ. М.: Strelka Press, 2020
[13] Клеман, К. Патриотизм снизу. «Как такое возможно, чтобы люди жили так бедно в богатой стране?» / Карин Клеман. – М.: Новое литературное обозрение, 2021
[14] Замятин А. За демократию: местная политика против деполитизации / Александр Замятин. – [б.м.]: Издательские решения, 2020
[15] Волкова, Д. Человеко-метры, потребители, «правильные» и «неправильные» жители: репрезентация горожанина в дискурсе о новых жилых районах Москвы // Социологическое обозрение. 2021. Т.20. №3
[16] Чернова, Е. Российский рентополис: почему победил человейник и что с этим делать? // Портал Строительный эксперт // URL: https://ardexpert.ru/article/22270 (доступ 22.04.2022), 2022
[17] Хоннет, А. Невидимость: об эпистемологии признания // Versus – Фонд «Институт экономической политики имени Е.Т. Гайдара», Том 1. №1 2021
[18] Доклад «Право на город» // Фельдман, А.,Уласевич, С., Круглов, М. URL: http://pravo-na-gorod.ru/pravo-na-gorod.pdf (доступ 22.04.2022) // Фонд развития культуры гражданских инициатив «Открытый город», 2022
[19] Городские движения России в 2009-2012 годах: на пути к политическому / Под редакцией Карин Клеман. – М.: Новое литературное обозрение, 2013
[20] Иванов, П. Битва за Москву (2016)